К Абраму Моисеевичу пришел мужчина и сказал будничным голосом:
Я черт.
На черта вы не очень похожи, - заметил Абрам Моисеевич. – Где ваша
атрибутика?
- Атрибутика!? – Удивился черт. В начале ХХI века. Представляю себя на улице с
хвостом и рожками.
Ну, хотя бы камзол, сапоги с ботфортами и берет, - не сдавался Абрам
Моисеевич.
Никаких беретов, - отрезал черт, - на работе мы одеты, как люди. Летом –
безрукавка, шорты и тапочки. Зимой – свитер, джинсы, кроссовки и что-нибудь от дождя. Если дождь идет.
- Тогда продемонстрируйте ваши возможности, - попросил Абрам Моисеевич. – Уберите из комнаты мебель. Или пройдите через стенку и вернитесь обратно.
- Я вам что, Давид Копперфильд? – Обиделся черт. – Наша фирма «Андеграунд интернешенел» достаточно серьезное учреждение, для того, чтобы размениваться по пустякам.
Хорошо, - согласился Абрам Моисеевич, - можно без атрибутики. Но, во-
первых, почему я? И что вы предлагаете, во-вторых?
Это уже подход, - обрадовался черт. – Ваша душа заняла первое место на
конкурсе «Тот свет не за горами». И мы подготовили несколько проектов.
Допустим, - уронил Абрам Моисеевич. – Назовите пару, для интереса.
Для начала один, - засуетился черт. – В обмен на вашу душу, мы предлагаем
молодость и любовь всех женщин без исключения.
Только этого мне не хватало, - скривился Абрам Моисеевич. – Вы что-то
говорили про начало ХХI века?
Ну и что? – Не понял черт.
А то, - объяснил Абрам Моисеевич, - человек, который строит из себя Казанову,
в наше время получает больше неприятностей, чем удовольствий.
Мы вам сделаем прививку от СПИДа, - пообещал черт.
А иммунитет от мамаш вы мне тоже обеспечите? - Поинтересовался Абрам
Моисеевич. - Они объявят меня отцом детей, которые тут же у них появятся. А обвинения в сексуальном домогательстве?
Черт замялся и начал ерзать на стуле. Он не ожидал от Абрама Моисеевича такой проницательности.
Ладно, - сказал черт, придя в себя, - берите богатство. Ваше твердое «да» и я вам
гарантирую место в клубе мульмиллионеров рядом с Джорджем Соросом и бароном
Ротшильдом.
А пособие по старости, - засомневался Абрам Моисеевич, - как только я стану
богатым, у меня заберут пособие.
Ну и что, - удивился черт. - Зачем вам пособие при таком богатстве?
Богатство, как придет, так и уйдет, - объяснил Абрам Моисеевич, - а на пособие
можно жить до 120 лет. Хоть и с трудом.
Черт тяжело вздохнул. Выпил стакан водки. Водка возникла из воздуха. Крякнул. И сделал последнее предложение.
Исключительно из уважения к вам, - произнес он торжественно, - одна душа в
обмен на три престижных должности. Депутат Кнессета сразу. Министерский пост, со временем. И премьер-министр, когда вы там обживетесь.
Черт привстал в расчете на изъявление чувств. Изъявлений не было. На лице
Абрама Моисеевича застыла мысль. Он думал о роли личности в истории. И о путях формирования истеблишмента.
Если это обычная такса, - думал он, - тогда мои идеалы растоптаны прозой
жизни.
Берите, берите, - торопил черт, - у меня ещё много дел.
А если я не возьму? – Спросил Абрам Моисеевич. – Ничего себе сделка. Вместо
вечного блаженства там, сумасшедший дом здесь. Вы что, газет не читаете?
Абрам Моисеевич отвернулся от черта и начал барабанить пальцами по столу. Черт забарабанил тоже. Потом они повернулись друг к другу.
Можно подумать, что я вас искал, - произнес черт примирительно. – У нас в
конторе такой бардак. Кто-то из аналитиков напортачил. Теперь из-за вашей переборчивости у меня будут неприятности.
А ну покажите, - попросил Абрам Моисеевич.
Черт протянул распечатку.
Абрам Моисеевич взял распечатку в руки и захохотал.
Не обижайтесь, дружище, - обратился он к черту. – Я действительно Абрам
Моисеевич, но не Кацман, как здесь написано, а Цфацман. Кацман живет в соседнем подъезде.
Черт возьми! Черт возьми! – Залебезил черт. - Я ваш должник. Будете в наших
краях, непременно заходите. Спросите Игоря Соломоновича Альтшулера из отдела
услуг.
Нет уж лучше вы, - предложил Абрам Моисеевич, если будете.
Абрам Моисеевич проводил черта к дверям и сказал:
Пару слов о Кацмане. Не предлагайте ему слишком много. Во-первых, не
оценит. Во-вторых, надует. С прошлого лет Кацман должен мне стольник. И хоть бы хны.
В городском саду играет…
Здесь оркестр не играет. Даже по праздникам. Здесь сидят старые евреи и говорят за жизнь. Или об жизни. В зависимости от того, где они жили раньше.
- Вы не можете себе представить, - обращается Семен Абрамович к Ефиму
Петровичу, - на нашем заводе я был всего лишь инженером по технике безопасности, но все производственные вопросы решались при моем непосредственном участии. – Что думает по этому поводу уважаемый Семен Абрамович? – Спрашивал директор. И я говорил, что я думаю по этому поводу.
- Почему я не могу себе этого представить? – Обижается Ефим Петрович. –
Аналогичная ситуация сложилась на нашей пищевкусовой фабрике. Ни одна банка майонеза не шла в продажу до тех пор, пока я не давал добро на вкус.
У Арнольда Львовича есть особое мнение по поводу майонеза и его вкуса.
- Майонеза, - говорит Арнольд Львович сердито, - не было в свободной
продаже. И его брали, глядя на банку. А потом уже пробовали на вкус. Которого, тоже, не было
В разговор со своим рассказом вступает престарелый Арон Зиновьевич. Во
время войны он был старшиной батареи. И с согласия командира – «старлея» распоряжался в блиндаже, как у себя дома.
- Товарищ старший лейтенант, - говорил Арон Зиновьевич командиру, - уже
пора открывать огонь по врагу.
- Удачная мысль, - соглашался «старлей», - вот только открою банку
тушенки…
Над пальмами висит большая ближневосточная луна. С расположенного рядом
Средиземного моря дует морской ветер. И слышен шум волн. Очень похоже на Крым. Если не придираться к деталям
Последний раз в Крыму я был со своим приятелем Мишей Френкелем. Миша позвонил в исполкомовский гараж, чтобы за нами прислали дежурную машину.
- С вами говорит Френкель из «Сукагазстороя». – У Миши были проблемы с
дикцией. Учреждение, где он работал, называлось «Украгазстрой».
Незнакомое название поразило диспетчера. И он выслал машину незамедлительно.
Мишу Френкеля знал весь город. Ни на одной работе он не задерживался
больше двух месяцев. Когда Мише говорили, что это плохо кончится. Он отвечал с достоинством:
- Во-первых, - говорил Миша с подтекстом, - я не хочу на них работать.
- Во-вторых, - продолжал он, - такого специалиста оторвут с руками. И
приводил примеры:
- Посылает меня управляющий в Москву за дефицитом, - рассказывал Миша.
– Захожу в Кремль. Налево кабинет Брежнева. Направо – Косыгина. Выходит Косыгин и говорит: - «Френкель из Полтавы! Заходите!»
- Не может быть! – Сомневаются слушатели.
- Может. - Утверждает Миша. – Жаль, что вы не знакомы с моим братом
Димой. Когда Чазов занят в «кремлевке» с очередным генсеком всех левых больных он отсылает к Диме в Чернигов.
- Твой Брат Дима – известный профессор? – Спрашивают у Миши.
О! – Отвечает Миша гордо. – Дима – старший врач скорой помощи.
Бедный Миша. У него куча плохо устроенных детей и больное сердце. Но дух
его не угас.
- Узнай в Израиле, - сказал мне Миша. – Не найдется ли там место для
руководителя моего масштаба?
Я прислушиваюсь к разговору, и мне не терпится рассказать свою
историю. Когда-то у меня были неприятности на работе. Я стоял за дверью директорского кабинета. И до меня доносились громы и молнии. Их низвергал по моему поводу один большой начальник. Для этого он специально приехал из главка.
И я говорю вопреки правде, и не обращая внимания на здравый смысл:
- Сидим мы втроем. Я, наш директор и парень из главка. Пьем марочный
коньяк. И после третьей рюмки парень из главка говорит: - «Спасибо за доставленное удовольствие. Общение с таким человеком как вы радует и одновременно возвышает».
Совершенно с вами согласен, - вторит ему директор и наливает по четвертой.
Все, включая престарелого Арона Зиновьевича, слушают меня внимательно. И
только Арнольд Львович хочет что-то сказать. Он уже говорит? «Да-а-а…». Но тут приходит жена Арнольда Львовича и зовет его ужинать.
Арнольд Львович уходит вслед за женой. И его посеребренная луной спина еще долго движется по аллее, пока не исчезает совсем.
В городском саду играет… Никто здесь не играет. Даже по праздникам. Это играют, если позволить себе некоторую образность и прибегнуть к метафорам, струны моей памяти. И от их музыки на душе у меня незатихающая грусть.
|
