Кто сказал, что за все на свете надо платить? В Киев без визы нынче нельзя. Раньше было можно, да Киев был советским. А теперь вот Киев не советский, да виза нужна. Что пнем по сове, что совой по пню.
Но лучше все по порядку. Стояла нелетная погода. Самолеты ползали по чужим аэропортам, как мухи, попавшие в стакан чая с молоком. Молока было больше, чем чая. Уже неделю над всей Европой бушевал циклон, и густой туман, снегопады и метели плотно закрывали землю. Если, конечно, взирать на нее с высоты, что, впрочем, доступно одним космонавтам да господу Богу.
В этом тумане я пробирался из Житомира к себе в Москву и решил, что легче будет уехать из Киева. Так оно и вышло. В девять утра я уже шагал по бульвару Тараса Шевченко. Портфель был оставлен в камере хранения, билет взят на поздний вечерний поезд, и я ощущал себя абсолютно свободным. Вообще, свобода - это... Нет, только не осознанная необходимость, что за глупости! Абсолютная свобода есть полная неизвестность. Кто знает, что повстречается скифу, которому город отдан на разграбление. Стало быть, да здравствует неизвестность и хорошая нелетная погода!
Я люблю бывать в Киеве. Несмотря на его опереточную пышность, на стремление хоть в чем-то не уступать Москве. Помню, один мой приезд совпал со всемирным конгрессом птицеводства, так во всех витринах плакатный петух гордо вышагивал по планете. Такая жовто-блакытная птица на фоне меридианов и паралеллей.
И все-таки, мое бледное воображение северянина поражала стена высокого дома, сплошь заросшая глицинией, арочные балкончики, украшенные виноградной лозой, море красных тюльпанов на зеленых холмах Центрального парка. То было летом, а сейчас, поздней осенью или ранней, непривычно мягкой зимой, на бульваре лежал какой-то особенный киевский снег. С бульвара он не смел ни ногой. Снежинки, крупные, разного орнамента, как в черно-белом калейдоскопе, смирно садились на пальто.
Город я знал в пределах туристской схемы. Бульвар Тараса Шевченко вывел меня на Крещатик, а там, мимо высотной гостиницы «Днипро» я подался налево, под крутую горку. Спуск переходил в улицу Жданова. Вот ведь мерзавец, и тут достал! Я туда из принципа не пошел, нырнул в знакомый полуподвал, в пивную на Владимирском спуске. Здесь подавали рыбное ассорти, в котором главенствовала вобла. Антиалкогольная кампания добралась и до Киева, и я готов был сидеть здесь до двух часов, пока не откроются винные лавки.
Под низенькими сводами пивной было душно и сыро от испарений верхней одежды. Длинные черные столы. За каждым негромко переговаривались хохлы; казалось, они ради какой-то нелепой конспирации нарочно коверкают русские слова. В голову не бралось, что можно калякать по-украински всерьез. В углу резким диссонансом поминутно взвизгивала задрипанная девица, повязанная так, что платок образовывал подобие коротких заячьих ушей. Тухло воняло копченым лещом, застарелым пивом; урывками из туалета отчетливо несло теплой мочой. А сверху, в полуподвальном окошке все сыпал и сыпал снег, люди вваливались с улицы белыми кулями и шумно топотали, отряхиваясь, как собаки. Я думал, что весь свет занесло под завязку, и был удивлен, когда, выйдя на улицу, увидел все тот же черный мокрый асфальт.
Напряженки с выпивкой в Киеве не было. Это я понял сразу, увидев водку трех разных сортов. Причем, без очереди. Правда, не было и моей любимой горилки с плавающим стручком перца, но она и раньше была дефицитом. Вооружившись бутылкой «столичной», я вновь вышел на Владимирский спуск, но с другой стороны. Мой путь теперь шел наверх. Я свернул направо, где дорога еще круче забиралась в гору. На синей табличке белыми буквами значилось хорошо мне известное название: Андреевский спуск.
Андреевский спуск - это нечто вроде лакмусовой бумажки, вроде «нофелета»: «читал Нофелета? - конечно, читал!» А нофелет - просто перевернутое слово «телефон». Такая дешевенькая покупка.
Андреевский спуск - это пароль к «Белой гвардии». И хотя в романе назван Алексеевский спуск, мы-то с вами знаем, что Булгаков жил на Андреевском. Это «мы-то с вами» - формула приобщения к дням Турбиных, к горечи поражения Белой Гвардии. Это означало, что вы были с Турбиными заодно, а стало быть, страдали, любили и ненавидели, как сам Булгаков.
Здание под номером тринадцать было ничем не примечательным жилым домом, двухэтажным с улицы и одноэтажным со двора, из-за причудливости рельефа. Все, как в романе. Вот зачастят сейчас приглушенные стенами аккорды гитары и прозвучит из жилых глубин чей-то далекий баритон.
Но нет, не зачастят аккорды, не прозвучит баритон. Я оказался в том же пространстве, да не в том же коридоре времени. То был восемнадцатый, год оккупации и Петлюры. А сейчас идет восемьдесят какой-то, годына секретаря всея Украины товарыщща Щербицького. Его щирые хлопцы травят Булгакова, как и прежде. Как смел цей письменник сочинять свои твори на русской мови? Что правда, то правда. Булгаков недолюбливал местный диалект. Как он прохаживался насчет кота, который по-украински будет не кот, а «кит»! А как по-украински кит? И всерьез объяснял: «Слова «кит» у них не может быть, потому что на Украине не водятся киты, а в России всего много». Уж как бы «порадовался» Булгаков, доживи он до дней, когда китобойная флотилия «Слава» (порт приписки - Одесса) будет бороздить мировой океан!..
Да, недаром я запасся бутылкой! Я рассчитывал выпить у Большого Владимира, чей электрический крест осеняет всю Украину. Я коллекционировал места пребывания в экзотической обстановке, где удавалось выпить. Никакого особого умысла я не держал. Другое дело теперь, после свидания с булгаковским домом. Я не верил в случайность встречи, почему-то чувствовал, что она предопределена. Тем скорей мне не терпелось откупорить бутылку. И тут я вспомнил, что открывать ее нечем. Ключи, всю связку, я опустил в портфель, который сейчас лежал в камере хранения. Связку ключей украшал брелок в виде полосатого милицейского жезла. Жезл развинчивался, обнажая штопор, консервный нож и открывалку для пива. Брелок имел несколько двусмысленное название - «спутник агитатора». Выходил тогда такой журнал в «Политиздате». Впрочем, какой смысл в названии, если ключи все равно лежали на дне портфеля. Ничего, подумал я, по дороге подберу какой-нибудь гвоздь. Дважды прошел, снизу до верха, весь Андреевский спуск, - гвоздика не было. Улочка кончалась поперечной дорогой, она опоясывала Владимирскую горку и должна была вывести к памятнику. Только неизвестно, в какую сторону мне брести. Справа стоял остов незавершенной стройки, я всю ее обследовал. Тщетно. Я плюнул и стал ломиться напролом, сквозь заросли молоденьких елок. Взмыленный, я докарабкался, наконец, до террасы, где на ухоженной площадке высился огромный князь Владимир. И крест нависал надо мной, только не горел сейчас электричеством. Статую буквой «П» окружали садовые скамейки, слева и справа белели в пороше голые клумбы, торчала беседка, а впереди, над днепровской кручей, тянулся каменный парапет.
Я уселся у ног князя отдышаться и перевести дух. Затем занялся бутылкой. Вот народ, вечно отстающий в своем развитии! У нас в Москве резвая мысль уже изобрела бутылку с навинчивающейся пробкой. Она так и называлась - водка с винтом. А здесь, по старинке, пробка была намертво заклепана вокруг горлышка. Нащупанной в кармане монетой я старался перепилить эту металлическую нашлепку. Долго же пришлось мне стараться! Действовал-то я в кармане пальто, наощупь, одной рукой. Пилил и пилил пятаком, пока пальцы не свело судорогой. Тогда я передохнул, отер со лба пот и снова принялся за изнурительную работу. Единственное, что меня утешало, так это мысль, что рано или поздно я доберусь до горлышка и глотну. Не знаю, не засек, сколько ушло времени на этот мартышкин труд, может, полчаса, а может, целый час. Теперь, когда дело было сделано и бутылка откупорена, я забыл про Булгакова, про Володьку -крестителя. Тут не попасться бы! То справа, то слева слышались шаги. Киевляне любили свою Владимирскую горку и гуляли здесь в любую погоду. Я делал множество попыток вытянуть бутылку из кармана, и всякий раз что-то мешало. Наконец, я осмелился и присосался к горлышку, как вдруг грянуло из беседки «ты ж мене пiдманула, пiдманула...». Рука дернулась, и водка потекла по подбородку. Это был паршивенький хрипящий магнитофон с жутко плывущим тембром. Кроме словечка «пiдманула», выпеваемого с особым смаком, я больше ничего не мог разобрать в этой разухабистой песне-пляске, издали смахивающей на гопак.
Но постепенно те два-три глотка, что я успел сделать, начали действовать. Гопак показался прелесть, как зажигательным, холодный чугун Владимира заметно потеплел и, главное, я осмелел и снова стал радоваться Киеву и хорошей нелетной погоде.
Что же касается Михаила Афанасьевича Булгакова... Я отпил в честь его таланта три полновесных глотка и задумался.
Тут придется кое-что объяснить.
Булгаков был для меня больше, чем богом.
Булгаков был моим злым гением.
Прочитав «Мастера и Маргариту», «Собачье сердце» и «Белую гвардию», я понял, что не смогу больше писать. Я почувствовал себя рядом с ним дилетантом, мальчишкой, жалким ремесленником. А ведь в газете, где я работал и печатал свои опусы, мне пророчили неплохое будущее. У меня даже кличка такая была - Мэтр. После Булгакова как отрезало: ни строчки прозы. Интересно, со мною ли с одним Булгаков сыграл такую злую шутку?.. Я запил. Я пил от бессилия догнать Булгакова, хоть бы в чем-то приблизиться к нему. Напиваясь, я клял свои хилые гены, которые не могли передать мне мощный талант Булгакова.
Впрочем, все равно бы я стал пьяницей, на это-то генов моих хватало. Булгаков же подоспел удобным поводом, долгоиграющей отговоркой. Почему об этом так откровенно? Сам не знаю. Будто внутри чертенок сидит, подзуживает: рядом с Булгаковым - о себе только правду!..
Мне захотелось еще раз оказаться вблизи от булгаковского дома; я вышел на дорогу, которая привела к Андреевскому спуску. У дома номер тринадцать я устроил ревизию. Оставалось две трети бутылки. Прощаясь с Андреевским спуском, я два раза хорошенько глотнул. Подумал и решил, что вся эта затея с тринадцатым домом была только предлогом. На самом деле мне хотелось вновь оказаться в знакомом полуподвале, взять еще воблы, глотнуть ерша и отполировать напоследок пивом. Что я и проделал с великим зоологическим удовольствием, не очень-то заботясь о последствиях.
Когда я второй раз за день вылез из этой пивной, снегопад давно кончился; в киевском небе происходило какое-то борение. Как на старинных гравюрах. Тут тебе и снежные тучи, и кучевые облака, и вот откуда-то сверху уже прорезываются солнечные лучи. Я был в таком состоянии, что любой бездомный пес показался бы мне Шариком. Кто ты, Шарик, натуральная дворняга или заведующий городским подотделом очистки от бродячих животных?..
Я устроился на бульваре Тараса Шевченко, спиной к гостинице «Ленинградской», где останавливался в прошлый приезд. Кажется, в июле. Стояла жара и цвели настурции, и мне бы в голову не пришло распивать из горла здесь, на бульваре. Но тогда я был скован служебными условностями, не то, что теперь. Сейчас я глоток за глотком пил свободу, как водку. И водку я тоже пил, не спеша кончая бутылку. Исчез страх быть застигнутым при распитии. Я даже щурил глаза, как сытый вальяжный кот. Стоило сильнее зажмуриться, и мне мерещился другой кот, Бегемот, тихо починявший примус.
Между тем, последствия, заложенные в пивной, начались с ощущения дискомфорта. Вскоре это ощущение переросло в дикое желание отлить. Будь я местным, проблемы бы не было. Но на туристских схемах туалеты не обозначены. В гостиницу без пропуска не попадешь. В чужом незнакомом подъезде? Могут застать жильцы. Опасно и на бульваре, где кустики вокруг каждого дерева днем просвечиваются насквозь. Я выпростал из кармана пустую бутылку, сунул в снег за скамейкой и, словно боясь расплескать все скопившееся во мне добро, медленно встал. На Крещатике, наискосок от бульвара Шевченко, помнится, был Бессарабский рынок. При нем должен быть туалет. И я, осторожненько поспешая, двинулся к Бессарабскому торжищу.
Но до рынка я не дошел. Мне навстречу шла девушка изумительной, неземной красоты. Что-то сместилось в коридоре времени, и я попал в семнадцатый год Михаила Булгакова. Это мне, как бы юному врачу, навстречу на двух костылях плыла одноногая. Впрочем, нет! Коридор времени был не при чем. Вот прошлепал мимо троллейбус... Идущий вокруг народ в пальто, пуховиках и куртках конца ХХ века...
Я и думать забыл о том, что мне необходим туалет, исчезла тугая тяжесть внизу живота. Я видел только одноногую девушку.
Как бы ее описать? Каждый представляет себе женскую красоту сам, иначе большинство представительниц прекрасного пола оставались бы незамужними. Мне нравилось, чтоб обязательно была блондинка. - У девушки были непокрытые золотистые волосы, ровным тяжелым валиком они подворачивались на плечах и слегка мотались туда-сюда, когда она ставила костыли на асфальт. Мой идеал - чтоб девушка лицом напоминала Одри Хепбёрн из «Войны и мира». - Я не могу точно вспомнить черты незнакомки. Знаю только, что она жутко смутила бы не один, пусть самый взыскательный мужской взгляд. Меня поразил шок. Как и Булгакова, когда к нему «на двух костылях выпрыгнула девушка очаровательной красоты».
Но постойте, сначала-то меня зацепила ее фигурка на костылях, плывущая на единственной ножке. Все остальное, как ни странно, было при ней. И короткий, по щиколотку, сапожок на каблучке, и тонкий чулок цвета загара. Уже потом я стал смотреть ей в лицо. Нет, даже не в лицо, а как бы в сторону. Я боялся, что она перехватит мой взгляд. Ей самой же неловко станет, когда уловит мою растерянность, восхищение, жалость. Да, и обыкновенную мещанскую жалость. Как же, такая молодая, красивая, и без ножки, бедняжка. А будь она старым сморщенным валенком, разве кто бы ее пожалел? Или просто заметил?..
Цок-скрип, цок-скрип! Иногда костыли в резиновых набалдашниках задевают об асфальт, и тогда сапожок мелко подпрыгивает, стараясь удержать ее в равновесии. И снова цок-скрип, цок-скрип!
Она свернула с Крещатика на полукруглую площадь. Я поперся за ней. Она дошла не то до почтамта, не то до телеграфа и ловко впорхнула в дверь. А я остался снаружи; как только она исчезла, с утроенной силой вернулась потребность немедленно облегчиться. А так я бы потопал за ней хоть на край света. Слава Богу, используем передышку!
Топографии полукруглой площади я не знал, хотя в каждом здании, несомненно, гнездилось множество туалетов. Я пустился обратно на Крещатик, к Бессарабскому рынку. Чего мне стоил каждый проделанный шаг! Кажется, я даже тихо подвывал.
И вдруг увидел избавительные литеры «Ж» и «Ч». Буквы выходили прямо на Крещатик, как же я про них забыл, двадцать раз ведь проходил мимо. «Ч» означало чоловiк, то есть мужчина. Со страшной силой я вломился под спасительную букву и тут же был остановлен... механическим турникетом. Со злобным лязгом сдвинулись его половинки, заградив путь к вожделенному писсуару. Перед носом вспыхнуло световое табло: «20 коп». Только что не взревела сирена тревоги. Я выбивал чечетку, судорожно роясь в карманах. Вот тот самый пилка-пятак, вот десять копеек, вот два пятиалтынных...
- Ну нету монетки, поменяйте, пожалуйста, - простонал я, чуть не плача, старухе, дежурившей по писсуарам.
- Розмiн карбованьцiв за кутком, - ответила смотрительница сортира.
Я выхватил бумажник, шлепнул перед старухой десяткой:
- Скорей!!!
Не знаю, сколько ушло минут на всю операцию. Думаю, что немного, я не глядел на часы. Я тщательно обследовал здание, оказавшееся, действительно, почтамтом. Обшарил все вокруг. Может, она получила письмо и уже упорхнула, а может, работала здесь и спешила на вечернюю смену - ничего неизвестно. Как говорится, Бог дал, Бог и взял. Я проторчал на этой полукруглой площади до позднего вечера, пока не настала пора двигать на вокзал. Я так и не знаю, была ли та девушка фантомом, призраком, ожившей фантазией художника, или это реальность, настоящий живой человек с плотью и кровью.
Вот загадка Булгакова.
Мне ее вовек не решить.
|