Памяти Бориса Рыжего
Рыжий-рыжий, конопатый, на другом краю
Света снова продолжает тайно жизнь свою.
Он заваривает в кружку зековский чифир,
И задумавшись о чём-то, смотрит в этот мир.
Стайкой ангелов летает тополиный пух –
Конотоп, Калуга, Киев… Екатеринбург.
Вот бывает же, чтоб землю вместе с небом – бля! –
Так таинственно связала пьяная петля.
Что мы знаем, кроме слова, брошенного всколз?
Рыжий-рыжий, конопатый – от весенних слёз.
Стол накрыт на две персоны, я и говорю:
«Чаепитие в Мытищах» с ангелом в раю.
Допивай давно остывший и несладкий чай,
Ты хоть в этой части света свет не выключай.
Улыбнувшись, он сдувает с вытянутых рук,
Как чаинку, как песчинку – Екатеринбург.
Сколько можно этот город хоронить в горсти.
Рыжий-рыжий, конопатый… Господи, прости.
***
В. Высоцкому
Снова лето свинцовым загаром скользит по лицу,
А июль, облетая пространство, сбивает пыльцу
С окаянной души. И на самой последней струне
Век-Владимир хрипит, задыхаясь в любимой стране.
Марш солдатский звучит или гимн в этом сучьем краю,
Значит, Понтий Пилат чистит челюсть вставную свою.
С красным допингом в сердце, не в силах на месте стоять,
По кремлёвской панели прошлась олимпийская блядь.
Окольцованный ею и жизнью, которой не жаль,
Век-Владимир струну оборвал и меж пальцев зажал.
То ли вечность скользнула над нами, как сон на мысках,
То ли Понтий Пилат вытер старческий пот на висках.
Отзвонили на всех колокольнях, вспугнув вороньё,
И присвоили веку отпетому имя твоё.
Но теперь всё равно: будет нечет опять или чёт,
Твоё время отныне в другом измеренье течёт.
Слышишь шорох песочных часов в долгожданном раю?
Это Понтий Пилат, это Понтий Пилат… мать твою.
***
Этот город похож на татарскую дань
С монастырскою сонной округой.
Здесь когда-то построили Тмутаракань
И назвали зачем-то Калугой.
Сколько славных имен в эту глушь полегло,
Но воскресло в иной субкультуре:
Константин Эдуардович, как там его…
Евтушенко сегодня, в натуре.
Этот город, прости меня, Господи, был
То советский Содом, то Гоморра
Постсоветская: Цербер под окнами выл
В ожидании глада и мора.
Не хочу вспоминать эти пьяные сны,
Явь с придурками, дом с дураками,
И почти несусветную точку росы –
Достоевский, блин, энд Мураками.
Этот город уходит в снега. На фига
Снятся мне в двадцать грёбаном веке:
Тараканьи бега… тараканьи бега,
И татаро - монголов набеги?
***
Птица летит над рекой,
Яблоко падает боком.
Господи, кто я такой,
Чтобы библейской строкой
Мне попрекать или Блоком?
Перевернусь на другой
Бок очарованным лохом.
Здесь, в гефсиманском саду,
Недалеко от Калуги,
Время течет сквозь слюду
Сна. И у всех на виду
Яблоки падают в руки
И, как в больничном бреду,
Птицы разбились на звуки.
Кто там пихается в бок
Глупою жизнью земною?
Господи, если б я мог
Тоже читать между строк,
Книга могла быть иною.
Чем бы не тешился Бог,
Лишь бы не мною, не мною.
|
