Леонид Ольгин
Леонид Ольгин
Леонид Ольгин
Сам о себе, с любовью…Статьи и фельетоныЗабавная поэзия
Литературные пародииИ будут звёзды моросить..Путешествие в Израиль
Гостевая книгаФотоальбомФорум
Журнал "День"Любимые ссылкиКонтакты
 



Международный эмигрантский, независимый общественно - просветительский и литературный журнал «ДЕНЬ»

Журнал «ДЕНЬ» > Выпуск № 2 (26.02.2004) > РЕКВИЕМ В ЛИЛОВЫХ ТОНАХ

написано: 2000 г. | опубликовано: 25.02.2004

 

Виктория ОРТИ

РЕКВИЕМ В ЛИЛОВЫХ ТОНАХ

Литературная гостиная

 

 
Цикл рассказов
 
ВСТУПЛЕНИЕ
во здравие трёхлетнего Адара, смертельно раненного в Хайфском теракте, погубившем двадцать человек, из них шестеро детей.
 
      Разрешите, я провою реквием. Не каждому дано превратиться в чопорный хор, выверяющий каждую нотку. Язык – на полсантиметра вглубь, альвеолы выше, фаринги – ниже, и вот вам звук, к примеру ре. А, может быть, си, я не разбираюсь в этих певческих заморочках.
      А мой Реквием прост, всего лишь набор букв, хаотичный и непредсказуемый на вкус японца или, скажем, тайца. Набор букв, лишённый смысла без моей души, точно так же как ноты лишены оного без дрожащего горла, трепетной скрипки или покорной валторны. Как вложить в этот набор букв боль бытия, о которой – выть, перемешанную с радостью и нежностью бытия, о которых – петь? Как рассказать о любимых и незнакомых, о больных и здоровых, о смурных и беспечных... Как? Да и нужно ли это кому... Пусть не нужно, пусть. Ведь мой Реквием не изменит ход событий в Большом Мире, политики будут собираться в круглых-овальных-квадратных-треугольных кабинетах, огромные заводские турбины – вращаться, не думая об одышке, самолёты – рвать облака на клочки, парады и войны – грохотать.
     Но вот маленькие миры, о, эти чудные маленькие миры, пронизанные нашими мыслями, будто дождями по осени, и насыщенные озоном нашей любви, миры, равных которым нет и не будет... Они уловят мой Реквием и подпоют ему, превратив скромную мелодию во Вселенскую, не убоявшись чёрных дыр, белых карликов и красных гигантов*. И, может быть, тогда чужой трёхлетний мальчик по имени Адар, почти что убитый в Хайфском теракте, этот почти что мёртвый трёхлетний мальчик раскроет глаза и скажет мама.
А я пойму, что не зря родилась.
 
Ещё один день
 
 
                                                                                                                 Р.М.
...Ночь улыбнулась напоследок и улетучилась – баюкать иных засонь. Я остаюсь не у дел: день будет скучным и тягомотным. Схожим с вчера. А вчера уже прогуливается по тенистым тропам аида и степенно рассказывает попутчику о своей недолгой, но насыщенной жизни. В рассказ этот уместятся все рождённые и умершие в нём, первые-последние крики-вздохи, поцелуи и щекочущие прикосновения к запястьям. Быстрорукие абочие и вялоглазые клерки, терпкое вино в ресторанном бокале и пресный рис на маисовом листе. Столько-то убитых, столько-то раненых, столько-то овдовевших... Вчера знает всю эту арифметику назубок и умиротворённо вздыхает – ЖИЗНЬ ПРОЖИТА НЕ ЗРЯ. Попутчик поддакивает, понимая, что так оно и есть, попутчика зовут позавчера, и ему хочется поддержать новенького, помочь освоиться в новой обстановке. Им не светит возврат в те края, а впереди – Вечность.
      Сегодня уже освоилось на новом месте. Новорождённые исправно поступают в мир, обречённые на смерть – умирают, конвейер налажен. Но некий диссонанс вплетается в эту вселенскую гармонию, мелодия бытия прихрамывает на ноте ми, и сегодня тревожно прислушивается, пытаясь отыскать сбой, ведь отчитываться – ему.
 
       А вот вы когда-нибудь бывали на приёме у английского посла? Вы примеряли туфельки лилового цвета и сумочку божественных тонов, душились душещипательным парфюмом, блестели узким и длинным вишнёвым ногтём?
Она – нет.
      А вы когда-нибудь отдыхали на необитаемом острове с быстроглазой обслугой, пальмовой веткой и черепашьим супом, дышали вечерним ветром, в котором тает ваше прошлое, а настоящее сладит мурашками на предплечье?
Она – нет.
       А вы когда-нибудь получали престижную литературную премию, застенчиво улыбались фотографам, подписывали книжки со своим витиеватым именем на твёрдой обложке, оробело поглядывая на саму себя, растиражированную в зеркальных стенах?
Она – нет.
       А вы когда-нибудь плакали, повторяя «Мир прекрасен. Спасибо. Продли эту бренную жизнь. Дай на-дышаться вволю, на-глядеться, на-.., на-.., на-... »?
Я - да. Сейчас. За неё.
      Перелопатив Вселенную, я найду точку, с которой всё началось, и припаду к её Началу. Посмотри, скажу я Ему, во-он там, на улице имени Крепости, в доме с оконами-бойницами, на узкой кровати, под байковым одеялом. Ей больно сейчас, помоги, а...
Ах, если бы Он мне ответил, если бы.
 
      Сумерки подкатывают к горлу, будто воспоминание об умершем отце, они внезапны и безысходны, за ними – тьма. Я цепляюсь взглядом за – пока ещё – серое небо, впитываю ушедший день расширяющимся зрачком и вздыхаю о своём.
Скоро мир станет готовиться ко сну. Матери осторожно и ласково намылят задумчивых детей, ополоснут, укутают в пушистые полотенца, отнесут в постели и станут рассказывать о рыцарях и королевнах, Гретхен, медведях, северном ветре и южной розе, спящей красавице и доброй волшебнице, прогнавшей Смерть.
Потом, поцеловав спящие макушки-лобики-носики-щёчки, они выйдут к усталым мужьям, ну и так далее, у каждого своё...
Ночь придёт и – ровно в полночь – положит холодную руку на глаза сегодня, отправив его в царство теней и вечного влажного сумрака.
      Я улягусь в постель, укроюсь и подоткну одеяло. Так надёжнее. Но перед тем как уснуть, я повторю заклятие Ещё один день, пожалуйста, подари ей ещё один день... И, для верности, мысленно плюну в глаза когда-нибудь, притаившегося за её левым плечом.
 
 
О, Хлоя...
 
 
 
      Тишина сбегает ранним утром. Невмоготу ей, бедной, прислушиваться к первым автобусам, налитым звенящей силой после ночного отдыха. Дворник осторожно соскребает прах прошлого дня. Киоскёр заполняет полочки сигаретными пачками, салфетками, газетами.
Хлоя обязана проснуться ДО. Она не переваривает мелодичную проповедь будильника, изо дня в день призывающего соблюдать распорядок: не залёживаться, не лениться, не... Точь-в-точь, как мама из недавнего бытия. Девочка, ты ещё мало смыслишь в жизни, многое зависит от твоей собранности, умения всё распланировать.
      Ах, это простенькое счастье – выпить чашечку чёрного кофе, выкурить мятную сигаретку, погладить кофточку, и снова – выкурить мятную сигаретку. Хлоя добра и хороша собой. У неё длинные робкие ноги, сведённые в коленках, зелёные протяжные глаза, верхний прикус, в котором недостаёт двух – незаметно, слава те, Господи! – зубов. Все любят Хлою, она мало кого обидела за двадцать три года. Все – любят, а Марик – обожает. Он-то знает, как прохладна Хлоина кожа после душа, и даже пытался сосчитать мурашки на лодыжках, но не успел, пришлось укутать Хлою в одеяло. Замёрзла, милая девочка.
      Марик тоже добр и хорош собой. Вот этим они схожи, безусловно, именно этим они и схожи. Он играет на кларнете. Когда скучно. Пару лет тому назад, незадолго до знакомство с девочкой, Марик, обалдевающий от ноющего желания, научился извлекать свиристельные звуки из этой красивой дудочки. Да он вобще способный парень – добавочная стоимость к внешности, улыбке, серьге и... ну об этом не стоит. Хлоя застенчива, а я – всего лишь подглядываю за нежной (какие их годы!) и неторопливой (ну это ненадолго, ребята) жизнью. Мне немного завидно, ведь мои годы уже протикали мимо васильковой нежности первых поцелуев, сиреневой одури первых объятий, хмари первых измен, раскаянья, да и живот неупруг– двое детей вышли на этот свет и прилипли к моей груди... Я завидую Хлое, но не чёрной, а бежево-розоватой завистью. Мой любимый цвет.
 
...Но вот они уходят. Не навсегда, подобно Джульетте и Ромео (о, бедные, бедные сосунки, растаяли в средневековой холерной духоте. Недобрый гений нарисовал гримасу предсмертия на их прежде прекрасных лицах). Мои персонажи уходят на семь-восемь часов. Хлоя – на учёбу, Марик добывает хлеб насущный – в пекарне старика Нисима поставили новую шведскую линию, и Марик – главный опекун винтиков, пружинок, цифирек на табло.
Хлоя прилежна и исполнительна. Она-то и принадлежит к тому роду милых студенток, о котором преподаватели ничего не говорят, но на лекциях поглядывают на них с облегчением и надеждой: хоть кто-то слушает, хоть кто-то записывает, хоть кому-то интересно. И ноги красивые.
      Нет смысла описывать день Марика или день Хлои, лень мне, да и вам будет скучно, но вот вечер... – вечер стоит того.
...Они выходят из дому, держась за руки, пока ещё держась, перекачивая друг в друга тепло, пересекаясь пульсами, подрагиванием мизинцев, линиями жизни, ума, судьбы, семьи. Проходят два квартала, Хлоя – как всегда – рассказывает Марику обо всех препах, кто какую глупость сказал, кто похвалил, а лаборант-Зеэвчик подошёл к ней и попросил номер телефона, а она сказала Зеэвчик, меухар, еш ли хавер*. Марик кивает с пониманием, конечно, у Хлои такие красивые ноги, а если бы этот Зеэвчик, волчонок, знал как хороши они вблизи, то свихнулся бы и до конца дней своих мыл лаборантскую посуду.
      Они входят в МаТНаС**, забегают в раздевалки и... Марик появляется в чёрных, со стрелкой, брюках, романтической рубашке, королевских ботинках. Он причёсан и подтянут. Он – воплощение пылающего Ромео и безумного Ланселота – раскрывает объятья Хлое, летящей навстречу. Хлоя, Хлоя... Твоё лиловое платье – вопль женщины, обречённой любить. Твои плечи – безумное видение пьяного поэта. Твои изгибы – укор всем домохозяйкам мира. Твои ноги... О, твои ноги, Хлоя...
 
      Дети мои, как вы хороши в летящем танго, как много в вас жизни, сколько Света в ваших глазах и сколько Тьмы в полёте ваших тел. Я оставлю вас в тот самый момент, когда музыка застынет на мгновение, а вы метнётесь в иное измерение, превратитесь в две стремительных тени, две души, оторвавшиеся от бренного пола МаТНаСа, в ни-куда...
И только лиловое платье Хлои повешу на плечики в шкафу моей памяти.
 
 






Леонид Ольгин