В СТАРОЙ ШКОЛЕ
Первые годы я учился в старой деревянной школе, и там было интересно. Это было сразу после войны. В школу мы шли через картофельное поле, которое раскопали в центре города, потом мимо каких-то ветхих заборов, через рынок между длинными рядами, и долго не могли вырваться из этих рядов и прилавков и всегда опаздывали. Каждый день было что-нибудь новое: кто что принес. Некоторые ребята часто нас удивляли, и вокруг них толпились все остальные. Один, по фамилии Наумов, всегда приносил жмых, кукурузный и подсолнечный, и раздавал кусками, а от самых больших позволял отгрызать, не выпуская из рук, и все прикладывались и отгрызали. «Ну, дай еще, дай...» - и он протягивает желтоватый этот кусок с черными крапинками семечных шелушек. Другой, его звали Клочков, чаще всего приносил заклепки - желтые и красные, черные и синие, маленькие, тоненькие и большие - с толстыми короткими ножками и широкими шляпками. Он, чудак, менял свои заклепки на фантики, на конфетные бумажки, свернутые плотным пакетиком, он был азартным игроком и даже плакал, если проигрывал, а его заклепки мы разбивали камнями. Некоторые, маленькие, взрывались сразу, а по другим надо было бить сильно и умело и каждый раз с замиранием сердца : вот сейчас, вот сейчас... Был еще мальчик, который приносил особенные переводные картинки, он говорил: они немецкие, и продавал их за еду, и у кого было - давали ему хлеб с колбасой, которая называлась собачья радость, с копченым сыром, эстонским, и он всегда был сыт и доволен. Мальчик, по фамилии Котельников, часто приходил с новыми сумками через плечо, с офицерскими планшетами, и эти сумки он продавал старшеклассникам. Его звали Котел, и действительно голова. у него была большая и тяжелая, лицо - с нависающим лбом, а все на лице было мелкое и терялось: маленький сморщенный носик, голубые, вечно прищуренные глазки. Он смеялся и говорил как-то по-особенному, и потом, когда я услышал голос Буратино по радио, то узнал нашего Котла. Однажды он зачем-то полез под парту и долго не вылезал. Сначала мы смеялись над ним, а он молчал и стал как-то странно загребать рукавом школьную грязь и бумажки. Пришлось спуститься к нему, и его лицо нас испугало - голубое, с розовой пеной вокруг рта и слепыми белками глаз... Так было еще несколько раз, а потом он исчез. Среди этих наших мелких событий разворачивалась большая борьба двух сил. Один мальчик, высокий и тонкий, по фамилии Васильев, боролся за справедливость. Он всегда за это боролся, и вокруг него толпились слабые и обиженные, он говорил с ними покровительственно и властно, собирал вместе, и они ходили после школы на свалку, а потом он увлекся борьбой и стал испытывать приемы на своих подшефных. В чем была его справедливость, я точно не знаю, но он не хотел, чтобы кого-нибудь бил другой мальчик, по фамилии Веселов. Васильев своих наказывал, но Веселов не должен был никого бить. Этот Веселов был второгодник, гораздо сильней всех и жил сам по себе. Он сидел, с кем хотел, во время уроков часто лежал на задней парте или уходил курить в коридор - учиться он не хотел. И справедливость ему была не нужна, он иногда бил тех, кто не дал ему списать или не подсказал, и тут же забывал, снова лежал на парте и ни с кем не объединялся. Васильева он не любил, но и не трогал; несколько задних парт были его, он не терпел на них людей из той компании, жестоко вышвыривал и снова дремал там...
Старую школу разрушили, и нас перевели в новое здание. Веселов первым куда-то исчез, понемногу рассеялись и остальные, пришли новые, и больше ничего не меняли и не продавали в коридорах - стало строже, а, может, и время изменилось - исчез жмых, пропали заклепки, и фантики перестали радовать, и за хлеб с колбасой уже ничего не давали. Теперь все играли в волейбол, ездили на велосипедах и танцевали на школьных вечерах. На месте старой школы теперь сквер, и картофельное поле превратилось в парк, его назвали «Пионерский».
ФИЗКУЛЬТ-УРА!
На уроке физкультуры отключили свет. Тут же внесли керосиновую лампу, она осветила брусья, шведскую стенку и горы матов в углу. Урок продолжался. До этого была линейка: «Равняйсь! Смирно! По порядку рассчитайсь!» пробежка, потом вольные упражнения, снова бег и прыжки через скамейку. Теперь предстояло самое неприятное - подтягивание на перекладине или кувырок на матах. В прошлый раз была перекладина, и сегодня мы ждали кувырок. Учитель свистел и отдавал приказы. Мы звали его Матросом. Он и был матрос, правда, воевал только несколько дней, его ранили в лицо, а теперь он учил нас всему, чему успел научиться на службе. Свисток — и четверо самых сильных стаскивают два мата в угол, один на другой. Мы с Севкой прыгать не умели и поэтому сели подальше, а потом и вовсе спрятались за маты. Здесь Севка рассказал мне новость - как получаются дети. Он клялся, что прочитал об этом в какой-то книге на полке у отца. Новость меня ошеломила. «Этого не может быть!» — я сказал твердо. «Может,— сказал Севка не совсем уверенно.— Потому, наверное, они и молчат об этом...» Представить своих родителей за таким унизительным занятием я не мог. «Это чтобы были дети,— утешил Севка, - значит, не часто: у нас всего раз, а у вас - два, у тебя ведь брат есть...»
Тут меня осенило:
— Коммунистам никто не разрешит, это у них должно быть не так!
Мой-то папа был коммунистом. Севка подумал и нехотя признал:
— Коммунистам, пожалуй, нельзя...
Его отец коммунистом не был. Тут было о чем подумать, и мы замолчали. «Выходи из-за матов!» - зарычал Матрос и пронзительно засвистел. Мы подошли: «Ты что?...»
Смотреть ему в лицо было невозможно. Я разбежался и прыгнул. В последний момент мне стало страшно, я упал на бок, вскочил и убежал за маты. Зазвенел колокольчик, и мы ринулись в темноту коридора. Матрос успел задержать десяток ребят, построил их, и они закричали: «Физкульт- ура!» как полагается, а мы с остальными уже толкались у входа в раздевалку. Те, кто посильней, с нахлобученными шапками и пальто под мышкой выбирались на мороз, а мы и здесь оказались последними, тихо подобрали свои вещи и пошли домой.
ПРОФИЛЬ
Однажды среди урока нам велели идти в зал. Все оживились, закричали и побежали в коридор. Там уже были учителя, нас построили по двое, и мы пошли. В зале собралась вся вечерняя смена, восемь классов. Сразу стало душно, потому что места мало. Вошел директор, и все стихли. С ним вместе шла учительница литературы, маленькая женщина с лицом старой лисицы. Она всегда что-то высматривала своими красными глазками и говорила так, как будто не выдыхала при этом воздух, а вдыхала в себя. Директор оглядел нас всех сверху и сказал:
— Галина Андреевна хочет поделиться с нами огромной радостью, слушайте внимательно...
— Когда я отдыхала на Юге,— начала она, и воздуха ей не хватило... — когда мы отдыхали в Крыму... как-то мимо нас проехала машина... и мы увидели...- ее голос прервался на
свистящей ликующей ноте,— мы увидели в ней, на фоне задернутой занавески...— она взяла еще выше,— знакомый нам всем, дорогой, любимый профиль...
Все слушали, раскрыв рты... Директор торжественно пожал ей руку и обнял сверху за плечи. «Запомните этот момент — может быть, самый торжественный в вашей жизни...»
Мы строем разошлись по классам. Сначала было тихо, а потом понемногу оживились и даже подсказывали, как обычно.
ИЗ-ЗА ВОЛОС
Мы с Севкой шли через поле. Трава вытоптана, и земля плотная, как камень - здесь играют в футбол. И сегодня взрослые ребята стучали башмаками и кричали, гоняя маленький грязный мячик. Мы прошли за воротами и шли сбоку, вдоль канавки, чтобы не попасть под ноги - собьют... Вдруг один парень увидел нас и среди игры застыл. «Смотри, еврей!» - и кинулся к нам. Бежать ему было далеко, но он быстро приближался. Я еще ничего не понял, а Севка кинулся бежать. Большой парень промчался мимо меня, от него пахло потом и пылью. Он бежал большими скачками, наклонившись вперед. Севка бежал, задрав голову, быстро перебирая ногами, и расстояние между ними не уменьшалось. Парень споткнулся, чуть не упал, махнул рукой и присел завязать шнурок. Севка остановился на краю поля и заорал с безопасного расстояния: «Ты-то... чистокровный...» Парень выругался и говорит мне: «Давно такого жида не видел... кучерявый...» А я говорю ему: «Я тоже еврей...» Он засмеялся: «Шутишь? Совсем не похож...» - и побежал обратно.
Севка ждал меня, он уже отдышался и не расстраивался. «Все из-за волос,- говорит.-Подрасту - буду их развивать... слышал, такая машинка имеется...»
ТАК ПОСТУПАЛИ НЕ ВСЕ
Когда мы вернулись после войны в наш город, оказалось, что дом, в котором раньше жили родители, разбомбили, и мы все поселились у бабушки, в маленькой двухкомнатной квартирке. Бабушка часто плакала — оба ее сына погибли: один - в немецком концлагере, а другой - в нашем, на Урале, около Свердловска. Как потом стало ясно, он не был виноват, а тогда о нем все говорили шепотом. Где погиб другой сын, не знал никто. Теперь бабушка жила с дочерью, ее мужем, тремя детьми, часто сердилась на беспорядок и постоянные наши драки, но, думаю, без нас ей было бы еще хуже. По утрам она брала сумку и шла на базар.
Перед базаром было оживленно, собирались нищие, пели песни, размахивали розовыми обрубками рук и матерились. Парень без ног разъезжал между ними на тележке, отталкиваясь двумя деревяшками, тряс красивой курчавой головой и смеялся. Другому, у которого руки были стесаны от самых плеч, лили водку в горло, он булькал, мычал, и тонкая струйка вытекала на подбородок. Бабушка крепко сжимала мою руку, и мы проходили мимо. На базаре было не так шумно. Крепкие пожилые эстонцы продавали белую свинину и кровь в больших бидонах, забрызганных бурыми крапинками, рядом стоял граненый стакан с розовыми отпечатками пальцев на синеватом стекле. Мы проходили мимо мяса к овощам...
Домой шли другим путем: через дворы, мимо высокого забора с колючей проволокой наверху. Здесь работали пленные немцы. Иногда я видел их — люди в серых одеждах, с серыми лицами, они тихо переговаривались на странном твердом языке. Их охраняли не очень строго и иногда отпускали по домам — просить милостыню. Как-то раз постучали в дверь, и я открыл: на пороге стоял немец. Он смотрел на меня спокойными прозрачными глазами, длинный нос торчал на худом лице. Я не знал, что делать, но тут подошла бабка и сказала ему что-то отрывисто и зло по-немецки. Он отступил на шаг, покачал головой, тихо сказал что-то и стал спускаться по лестнице. Потом я узнал, что она ему сказала: «Здесь живут евреи, которых вы убивали, а теперь вы просите у меня хлеба...» А он ответил: "Так поступали не все... "
Потом немцев увезли и на их место привезли наших заключенных. Им по квартирам ходить не разрешали.
|
