Леонид Ольгин
Леонид Ольгин
Леонид Ольгин
Сам о себе, с любовью…Статьи и фельетоныЗабавная поэзия
Литературные пародииИ будут звёзды моросить..Путешествие в Израиль
Гостевая книгаФотоальбомФорум
Журнал "День"Любимые ссылкиКонтакты
 



Международный эмигрантский, независимый общественно - просветительский и литературный журнал «ДЕНЬ»

Журнал «ДЕНЬ» > Выпуск № 14 (02.02.2005) > СЛЕДЫ У МОРЯ

написано: 03 февраль 2005 г. | опубликовано: 03.02.2005

 

Дан МАРКОВИЧ, рубрика "Литературная гостиная"

СЛЕДЫ У МОРЯ

 

Мы вернулись…
Утром мне бабка дала геркулесовую кашу с противными шелушками, очень колючими, я их долго выбирал, бабка говорит, что ты копаешься, сейчас папа за тобой придет. Он рано ушел на работу, специально, чтобы освободиться до обеда, пойти с тобой к морю. Я знал. Мы недавно приехали, я еще не видел город, даже на улицу не выходил. Папа говорит, опасно, подожди. Еще война. Я спросил, где она, он говорит - далеко, в Германии, врага добивают в его логове, но все равно, много бандитов, особенно по вечерам. Мы живем у дяди Бера, папиного брата, потому что папину квартиру разбомбили. Папа ходил узнать, что нам теперь дадут. Пришел, говорит, нечего надеяться.
А что сказали, мама спросила.
Ваши русские все разбомбили,  поезжайте к ним.
Теперь мы ждем пока нам вернут бабкину квартиру, будет суд. В нее вселились эстонцы, пока нас не было. Мама говорит, выиграем, папа партийный, воевал,  и все документы у нас. И папа договорился с теми, кто занял. 
Значит, суда не будет, спрашивает бабка. 
Будет, они согласны освободить, но чтобы им дали, куда выехать.
А у них нет? 
Они из подвала.  Спорить не будут, если вещи, которые там были, оставят себе.
Пусть, бабка говорит, я не против, только бы память отдали.
Я потом спросил маму, что за память.
Альбомы, небольшие вещи,  напоминают о моих братьях.
Здесь были немцы,  мы успели уехать от них,  жили в Чувашии, в деревне, а папа был на войне. Я спросил у мамы, в первый день еще, почему дядина квартира цела, и вещи все на месте.
Она засмеялась, здесь жила старуха Хансен, мать дядиной жены Альберты. Она не еврейка, она немка,  у нее с немцами трудностей  не было.
Какие трудности, а у нас были?
У нас да, были бы, и еще какие… и у дяди тоже, поэтому мы все уехали, правда, они на юг, в Ташкент, а старуха осталась.
А как же Альберта, она поехала с дядей?
Мама говорит, она, да, уехала, но с другим дядей, Томасом, ты его вчера видел.
Теперь все вернулись и живут в одной квартире - дядя Бер, правда, сейчас он в другом месте,  его жена Альберта с Томасом, старуха Хансен,  и мы - я,  папа, мама и бабка, мамина мама Фанни Львовна.  У всех есть, где жить,  и еще осталась общая комната, огромная,  с круглым столом, картинами на стенах, вот такая большая квартира у дяди Бера.  Мы вчетвером  в одной  небольшой комнате, но мама говорит, и это хорошо,  другим приехавшим совсем негде жить. Нам повезло, она говорит,  дядя Бер младший папин брат, он папу всегда любил. Он теперь военный  прокурор, работает в другом городе, Тарту, приезжает домой по субботам.  А Томас здесь все время живет, с Альбертой в одной комнате. Бабка говорит, Бер слабохарактерный, Томаса нужно гнать, с Альбертой вместе, если она от Томаса не отстанет. Они подружились в Ташкенте, пока Бер был на фронте. 
Ах, мам, отстаньте от них, они сами должны разобраться, говорит мама, вот Бера переведут в Таллин, тогда и разговор.
А пока мы вот так живем.
Пошли к морю
Папу зовут Сёма, маму - Зина,  меня   Алик. Мы жили в Таллине до войны, но я не помню того времени, я был маленький. Вчера я объелся миндаля,  меня тошнило.
Нельзя было оставлять на столе, бабка говорит, ты с ума сошла.
Я так люблю миндаль, говорит мама, - забыла…
Папа дал мне воды пить, целый графин, а потом пальцы в рот, и меня тошнило два раза. К вечеру я был здоров, только теперь горло болит, но не от этого. Бабка говорит, здесь климат гнилой, живем у моря.
Зачем же приехали?
Здесь мы родились и жили раньше, говорит папа. Завтра пойдем к морю, посмотрим на воду.
Там будут корабли?
Конечно, будут.
И вот я жду, пока он вернется пораньше на обед, его отпустят из больницы, он работает врачом.
А на фронте ты был хирургом?
Он засмеялся, какой я хирург, я терапевт, лечу болезни. Но на фронте многое  пришлось делать.
Как ты резал, если не умеешь?
Немного умею,  мне трудные операции не давали, только отрезать, если совсем не годится.
Не годится что?
Если рука или нога служить не может. Тогда операция простая, берешь и отрезаешь.
Потом протез?
Это в тылу,  не знаю.
Сколько рук и ног ты отрезал? 
Он вздохнул, говорит, не знаю, со счету сбился, это война, Алик, давай забудем.
А теперь он вернулся в клинику, где работал до войны.
Он пришел веселый, другое дело, нормальные люди болезнями болеют. Съел кашу? Пошли, надо до обеда успеть.
Мама говорит, вы идете?  Сема, осторожней, вдруг мины еще …
Он говорит, что ты,  мы только по дорожке, как-нибудь до воды доберемся.
 Мы поехали на трамвае, папа говорит, недавно его пустили, а потом долго шли по узкой тенистой улице с маленькими деревянными домиками. Это улица Лейнери, я здесь когда-то жил, папа говорит, только дома этого уже нет. Некоторых домов, да, не было, только развалины. Наконец, мы вышли на плоское место, заросшее травой. Впереди пустое небо,  запах неприятный, и шум, несильный, но постоянный, так в уши и лезет.
Это море шумит.
А где оно?
Тебе не видно, давай подниму.
Он взял меня на руки, посадил на плечо. И я увидел впереди  серую широкую полосу, а над ней почти такое же серое небо только чуть посветлей, и на нем очень белые облака, таких белых у нас не было. Когда мы жили в Тюмерево, это деревня в Чувашии. 
Осень, вот и трава пожухла, говорит папа,  впереди песок. И окопы, пойдем осторожно.
Мы пошли сначала по траве, потом вышли на песок, и я увидел море со своей высоты.  Оно серое, но с белыми пятнами, потому что ветрено, от ветра волны, на них пена из воды и воздуха, они сплелись.  Начались канавки, они шли вдоль воды, видно, что засыпаны, но не до конца, а к воде идет узкая дорожка, по ней можно идти, и мы шли, пока не подошли к темной полосе песка, мокрого, на нем валялись обломки деревьев,  тряпки, железные ржавые вещи, и тут же везде лежали и шевелились от воды и ветра длинные зеленые, темные…   как трава…
Водоросли, они растут в море, а сейчас отлив. Потом вода их захватит, наступит на берег, будет прилив.
И она подойдет к нам?
Ну, мы ждать не будем, прилив не скоро.
Откуда ты знаешь, когда?
Каждые шесть часов. Луна своим притяжением воду за собой тянет, от земли не может оторвать, зато гонит волну, это прилив…  Мы вернулись, Алик.  Смотри, это наше море.  Мы отсюда бежали, нас прогнали немцы, а теперь мы вернулись. Мы их победили,  и снова будем здесь жить.
Потом мы пришли домой, ели кашу, но без шелушек, желтую, бабка  достала пшено, и к нему кусок мяса, вареного.  Я не мог разжевать, мама говорит, я тебе нарежу. Все равно,  я с трудом ел, сухое трудно проглотить. Зато ты ел мясной суп, говорит бабка. Суп  не заметил, как съел, правда.
Мясо нужно есть, говорит мама, ты дистрофик. Теперь мы приехали,  все пойдет по-другому, как было, правда, Семен?
Как было, не получится, бабка говорит, и заплакала, вам придется все заново. А мне ничего не придется, только доживать.
И ушла за свою ширмочку. А папа с мамой остались сидеть, ничего не ответили.
Потом я ушел, сидел в кресле дяди Бера, кожаном, огромном, с плоскими твердыми пуговками.
Заново так заново, говорит папа, попробуем, мы не старые еще.
Утром говорили
  Утром я сидел в общей комнате, бабка поставила передо мной кашу, не геркулесовую, а гречку, потому что суббота, чтобы праздничное настроение, она говорит. В субботу евреи не работают,  ничего руками делать нельзя, но есть можно, вот тебе повкусней.  Ну и жизнь, война кончается, а просвета не видно.
Мам,  - говорит моя мама, выходя из комнаты, она почти неодета, пошла помыться… - мам, все скоро кончится, и мы снова заживем, как когда-то жили, до войны. 
Только у меня в квартире, где и одному не повернуться, вот все, что нас ожидает, говорит бабка, она не верит, что получит назад свою квартиру, но надеется. Зина, ты бы оделась, Томас может выйти.
Наплевать на этого дурака, мама говорит.
А папа давно на работе, он снова главный врач, как до войны.
Лучше бы он забыл про руководство, вздыхает мама, простым врачом спокойней в наше время.
Он теперь партийный у тебя, говорит бабка, и с треском ставит на стол тарелку с кашей для себя. Иди мыться, каша остынет у нас.
Тем временем из своей комнаты выходит Альберта, она плывет как яхта на парусах, вчера мы с папой видели одну, он говорит, смотри-ка, в живых осталась…  Чуть не заплакал. Я удивился, подумаешь, кораблик с парусом.
Но это живая история, папа говорит, до войны здесь было много яхт, мы катались,  милое время, ни немцев, ни русских, только эстонцы, свои русские и капля евреев, так и  жили.
А советская власть была?
Нет, он говорит, тогда у нас была республика, по-современному - буржуи, народ страдал, нищий, голодный…
Он посмотрел по сторонам и еще громче стал говорить, как плохо жили до войны.
Все неправда, бабка говорит, до войны жили чудесно, кто хотел работать, тот не страдал. Потом пришли русские бандиты,  местные им помогали. А потом явился Гитлер, выгнал большевиков, но устроил еще хуже, хорошо, мы успели убежать, но мои мальчики, мальчики… 
Она заплакала,  слезы текут по морщинам.
Мам, что ты, говорит мама, обняла  ее и тоже заплакала.
Я знал почему, у меня были дяди, мамины братья, Давид и Рувим,  оба умерли, один недалеко, у немцев в лагере, второй на Урале.
Почему на Урале, я спросил, на Урале немцев не было, я знаю. Ведь  мы жили  в Чувашии, это ближе к войне,  чем Урал, а немцев не было у нас. Мы тихо жили, правда, мало ели, масла и сахара не было, и я болею теперь. Не совсем болен,  папа говорит, но парень слабенький, Зина, надо что-то делать.  И мне почти каждый день дают вареное мясо, сухое, противное, хотя дорогое, и черную икру, которой много в магазине в городе, в ней источник железа, папа говорит, Алику нужно, чтобы сознание не терял. У меня иногда бывает, когда перестараюсь, например, на прошлой неделе, крутил мясорубку, вдруг ничего не помню, потом сижу на стуле, бабка меня обмахивает полотенцем…  И как получка, папа  несет мне баночку икры, а мясо бабка берет на рынке, мы туда ходим по воскресным дням,  когда большой привоз. Я икру сразу съедаю,  предлагаю всем, но никто не соглашается, мама говорит, я от икры болею, у нее аллергия на икру. А у меня аллергия на шоколад, как съем кусочек, все тело чешется,  красные волдыри.
Так почему он на Урале был? 
Папа вздохнул,  он листовку подобрал немецкую, он был наш солдат. Немецкий знал как русский, хотел почитать. Дурак. 
Почему дурак?
Нельзя поднимать, вот и оказался в лагере, правда, хорошем, их даже выпускали в деревню поработать за еду.  Умер от воспаления легких, бабка ездила на могилу, только не спрашивай у нее.
   Бабка перестала плакать, мама ушла мыться, а Альберта, она стояла у окна, пока бабка плакала, подошла к столу и говорит, надеюсь, вы скоро уедете… Глаза у нее большие голубые, сама в халате, красивая дамочка, мама говорит, только без сердца.
Как это без сердца я спросил, если сердце на миг остановится, папа говорит,  сознание теряешь.
А вот так, нет сердца  и нет, мама говорит, ни стыда, ни совести у нее.  Но Бер ее любит, и терпит, думает, Томас пройдет как дождь.
Альберта постояла, постучала пальцем по столу и тоже ушла мыться, в конце коридора еще одна ванная, буржуйская квартира, папа говорит, Бер умеет богато жить, он адвокат,  знает, где деньги лежат, не то, что я, лопух.
 Вы и есть лопух лопухом, бабка ему говорит, к вам люди приходят, поставь диагноз,  лучше всех в городе ставили, многие помнят. Поставь да поставь, только денег не платят, пользуются добротой.
Папа вздыхает, откуда деньги у них…
Но иногда  попадается богатый пациент, тогда у нас пир горой. Целая курица, например. Или мясо не вареное, а тушеное с картошкой.
Я боюсь, говорит мама,  подпольные пациенты нас посадят.
Подпольные как партизаны? 
Это мы партизаны, только вернулись, и снова  в беду попасть?
Партийные не должны частной практикой заниматься, но парня нужно подкормить. Это папа обо мне говорит. 
Партийны, партийны, говорит бабка, партийные моего сына убили.
Никто не убивал, папа нервничает, стучит пальцами по столу, трагические  обстоятельства сложились, не забывайте, война.  Пусть многое вам не нравится, но русские нас спасли от немцев, разве  нет?
Лучше бы меня не спасли, только вас жалко,  попались, раздавят и не заметят. Жить в маленькой стране надо, там спокойно.
Мам, говорит мама, мы живем, где живем, а тихого на земле не осталось, только в африку куда-нибудь.
 Не забывай про новую страну,  бабка говорит.
Что за такая новая, папа против, наша страна Эстония, а теперь Союз, осторожней с этими разговорами, сами знаете.  Приехала, видите ли, фрау, уговаривала  ехать, сво-о-лочь, она же всех под нож поставила, не понимает, что ли…
Кто это приехал я спросил у мамы, она говорит,  новое государство, говорят, будет,  только для евреев,  уговаривают ехать, не понимают,  куда мы после этих разговоров поедем - совсем в другую сторону.
Зачем, ведь мы не хотим никуда?
Затем.  Мы евреи.
Это что?
Национальность, больше тебе знать не надо.
Но я уже знал побольше, помалкивал, ел кашу и думал, что не хочу в школу.
Не хочу, не хочу, мама говорит, вот заладил, еще год дома сидеть, ни друзей, никого, совсем одичаешь.
Не одичаю, я с тобой буду ходить везде.
Она смеется, ладно, годик походим,  потом учиться, а то я тебе читаю, читаю, а ты никак читать не хочешь, а когда тебе надо, голова на месте. 
Зачем мне читать, она мне и так читает.
Вот я перестану читать, тогда тебе придется, она говорит, но читает и читает. Я думаю, ей самой интересно,  привыкла вслух читать, меня учили, говорит, в театральной студии. Давно, до войны.   Это как будто до смерти жизнь была.
Но мы же не умерли.
Она говорит - Алик, случайно остались, нам больше, чем многим повезло. Вырастешь, цени, нас могло и не быть.
Ну, да! Я не поверил, как бы мы сейчас были, если б нас не было бы.  






Леонид Ольгин