Он давно уже позабыл те времена, когда еще помнил себя. А ведь было время, когда он помнил и чтил в себе Бога... Забыл...
А сегодня, надо же такому вдруг случиться! Вспомнил. Вернее, припомнил одну только грань. И эта грань замерцала в божественном свете свечей. И ему показалось, что он увидел то, как некий луч, отразившись в настенном зеркале, слился с его собственным отражением.
Отражение не понравилось ему. В зеркале он видел тупой, бессмысленный взгляд раздраженного на весь мир человека. Проделав ряд манипуляций лицевыми мышцами, а, попросту, покривлявшись, он придал отражению в зеркале вид беззаботного и счастливого человека. Из зазеркалья вынырнул поэт, скоморох и пересмешник, что бежал от серьезных раздумий и разговоров туда, где из внутренней тишины являлось нечто неподвластное ни времени, ни законам, ни его собственным желаниям...
«Странно», — подумал он, глядясь с нескрываемым любопытством в зеркало. Ощущение того, что он с кем-то поменялся местами, не оставляло его ни на миг.
«Собственно, — успокаивал он себя, — зачем кому-то нужно было меняться со мной местами? Разве что...»
Простая догадка мурашками пробежала по рукам. Он сжал кулаки и увидел на руках «гусиную кожу». Руки были чужими, инородными... Ну, не его это были руки! То есть, конечно же — его, но он не мог не видеть того, что отражение показывало не одну, а две пары рук...
С трудом сглотнув слюну, он оторвал взгляд от зеркала и снова принялся изучать свои руки. Руки, как руки, обычные человеческие руки. Такие же руки, как у всех. Ничем не приметные руки. Исполненные во плоти. Но стоило перевести взгляд на зеркало, как ничего не оставалось делать, и только мириться с очевидным. Вторая пара рук тоже принадлежала ему.
— Да! — рассмеялся в нем скоморох. — Сегодня у тебя столько рук, сколько у танцующего бога Шивы. А как танцующий бог ты обязан знать, что две пары рук — еще не предел. Их может быть отражено гораздо больше. Ведь две пары рук Шивы — это трепещущие крылья любви и вдохновения. Того самого вдохновения, которое хоть один раз, но должен был испытать ты, живущий на Земле!
Вряд ли это походило на состояние восторга от ощущения приближающегося озарения. В нем зрело нечто такое, что сродни утренней заре, на которую во все глаза глядит изумленное чудом дитя.
— Но что он помнит, ребенок? — произнес он, все еще рассматривая свои руки. — Он помнит все... и он уже ничего не помнит ... Но возможно ли ему забыть вдох родившегося вдохновения?.. Или сам полет, когда замирает дыхание? Или потом... многим позднее — выдох смерти?..
Это был выдох свершившегося танца. Выдох любви, пережившей себя. Просто — выдох. Выдох крылатого руками бога. Выдох бога Шивы...
...Это потом, как всегда, спохватится в нем писатель. Это потом писатель будет искать слова... Теперь же, по его разумению, творилось чудо. Или колдовство.
И следовало очиститься, освободиться от всего лишнего, отпустить искрометные мысли и вернуть фантазиям порожденные ими эмоции. И никакой отсебятины, ничего лишнего. Тем не менее, магия момента творилась его собственными руками. Парой тех самых «лишних» рук, коими повелевал явленный зеркалом танцующий бог Шива.
...Эта история началась в горах, что неподалеку от Тверии, рядом с деревней Магдала, в пещерах Арбель.
Тремя машинами въехали они на небольшую низменность, образованную пропастью между горным хребтом и единственным утесом... Казалось, еще не затихли здесь страсти иудейских повстанцев, и все еще витал дух крестоносцев, достроивших эти пещеры в неприступный форт.
Той стоял у подножия утеса, противостоящего гряде гор, наотрез отказавшись подниматься со всеми. Ему казалось, что и он сам такой же мятежный утес, отделившийся от целой гряды, и теперь его и группу разделяла все та же самая долина.
Моросил мелкий мартовский дождь. Небольшая арабская деревенька, уютно разместившаяся неподалеку, казалось, давно устала пребывать в состоянии вечного ожидания обещанного когда-то чуда. Чего ожидала она? Повторения чего-то уже свершенного? Быть может, белый абрис минарета, устремившегося восставшим фаллосом в небо, и был тем самым ключом к неким удивительным, давним, и, порядком позабытым, событиям?
Той смотрел на то, как по единственной тропе, ведущей к цитадели, компания поднималась в гору. Ему же хотелось побыть одному. Что-то произошло в нем, едва он увидел этот утес...
— Только сумасшедшие могут в дождь ходить по горам, — неловко улыбаясь, произнесла, бог весть откуда появившаяся, Ветка, — не люблю я деревню с ее мухами и комарами.
— Не любишь природу? — участливо спросил Той.
— Я красивую обувь люблю, — смеялась Ветка, — а красивая обувь не вяжется как-то с грязью и навозом.
Припустивший дождь вернул их в машину «Покурим?» — Спросила Ветка. И они покурили. И Той, не отводя взгляда от пещеры, поведал Ветке о своих смутных ощущениях. Он говорил об этой встрече, как о свидании с утесом, давшим некогда приют реальному бунтующему духу... Вон в той пещере...
Дождь прекратился. Той вышел из машины. Взглянув на небо, в котором снова сияло солнышко, он оглянулся туда, где в обнимку с многочисленными наложницами-пещерами возлежал хребет. Казалось, тот и теперь не без ревности взирает на пещеру, так ни разу и не принадлежавшую ему.
— Мне кажется, я помню эту пещеру, — сказал Той. — Должно быть, здесь происходило что-то важное. Чувство такое, словно все здесь родное... будто жил я здесь... точно это моя земля. — Той развел руки в стороны. Но на сей раз, это был не жест бессилия, нет. Так раскрывается цветок лотоса, так распахиваются крылья для полета, так бросаются в объятия долгожданной любви.
— Представляешь, Ветка, что все мы — не случайно здесь. И Лика, которая, — ты же видела, буквально кинулась-таки в эти горы! И Ктав, и Танка, и Антон. Все здесь не случайно. Быть может, всех нас подгоняют какие-то неосознанные воспоминания.
Из вновь набежавшего облачка, снова обрушилась мартовская морось. Ветка направилась в сторону машины. Той успел заметить, как она едва уловимо сжалась при виде разряда молнии. Казалось, что та влепила хребту оплеуху! За что? А хотя бы за то, что он бесцеремонно нарушил какую-то там невидимую границу. Окаменевшие от ужаса пещеры еще сильнее вжались в своего повелителя, да так и остались с разверстыми ртами. Постояв еще с минуту под мелким дождем, Той забрался в машину.
— Знаешь, Ветка — в свете молнии ты была ослепительно хороша!
— Да? — глаза Ветки сияли. — А я так испугалась почему-то!
...Свечи тускло горели, освещая своим неровным светом грани многочисленных кристаллов, расставленных по всей комнате. Колдовские звуки музыки умело распоряжались в этом мире грез, любовно созданном Ликой. Мир свечей и кристаллов, камней-самоцветов, масел и благовоний.
Он долго смотрел на Лику, пребывающую в неподвижной позе. По едва уловимым признакам, ведомым только ему одному, он безошибочно определил состояние жены. И хотя весь ее вид изображал отрешение и погружение в нирвану, он знал, что это была всего лишь только попытка медитации.
Легкими кошачьими шагами он прошел мимо и безошибочно извлек из пирамиды диск Равеля. Когда он остановил музыку, Лика, все еще не открывая глаза, спросила его одним из своих многочисленных голосов:
— Что ты собираешься делать?
— Я хочу попробовать сделать то, на что не можешь отважиться ты, — сказал он, меняя диск.
— Ты все время хочешь шагнуть в запредельное...
— Я хочу танцевать «Болеро».
— Ты уже пробовал, — внешне очень спокойно говорила Лика. — И у тебя ничего не получилось.
Он хотел ей ответить, но сдержался. Внутренний толчок в область солнечного сплетения принес ему ощущение боли. Лика атаковала его. Что ж, владеющий знаниями, обязан уметь пользоваться ими. А ему следовало бы уметь выстраивать защиту.
Как-то само собой образовалось некоторое поле, которое он ощутил физически, и вместо спора, навязываемого Ликой, он перешел к действию.
Пламя свечей метнулось, едва не погаснув, снова разгораясь веселыми огнями. И многочисленные кристаллы, помноженные на грани зеркал, многократно отражали то сияние, ту улыбку и его торжество...
Магия присутствовала во всем. Она легким дымком благовонных палочек обволакивала и завлекала туда, где далекими отголосками воспоминания струилось то его будущее, которому сейчас предстояло свершиться.
Магия змеею втекала в душу. И тогда холодок ужаса вонзался в сердце. А по гусиной коже на руках становилось понятно: еще немного и выстрелят, выткнутся стрелами перья крыльев, и будут хлопать они навстречу мудрым, как суфии, и бесконечным, как песчаная пустыня, безграничным звукам пронзительного «Болеро»!
«Как больно, — думал он. — И где взять силы выдержать ту боль, которая предшествует появлению крыльев? И что это, отголосок неясного будущего, зашифрованного в музыке? И почему так ощутим каждый толчок замирающего сердца? Его собственного сердца и его боли. Его торжества и скорби... Торжества человека над тем, что называло себя таковым, а теперь было повержено в жестокой битве. Теперь это была торжественная скорбь победителя, склоненного над собой побежденным.
— Летим! — услышал он голос любимой.
— Летим! — повелевала его любовь.
И словно крылья воздел он к небу руки, и оттолкнувшись от края, взлетел над самим собой. И безбожный ветер обжигал лицо, выдавливая глаза, слезящиеся от соли. И сердце сжималось, ни за что не желая разжаться... И был он стрелой, был пулей, пущенной по воле неведомого воина в незримую ему цель. И не было у него больше ни мыслей, ни страха, ни цели. Не было и его самого. Была только свобода полета, свобода, птицы, свобода богов...
Это место, где протекает такой же теплый, как и пролитая здесь кровь, ручеек, ему показал гарцующий на жеребце арапчонок. И Той сидел неподвижно у горячего ручья и неожиданно для себя оказался там, где на гребне звуков, привносящих из мира в мир причудливые образы, сами собой являлись неожиданные атрибуты грядущих наяву событий...
В нос ударили запахи раскаленной хамсином пустыни. Обыкновенная вонь, что повсюду сопровождает многочисленные караваны. Караван, плетущийся ему навстречу, не был исключением.
Воняло свалявшейся верблюжьей шерстью; воняли давно немытые человеческие тела; потом и испражнениями вонял песок.
С тех пор, как выступил в путь этот вечный караван, мало что изменилось. Менялись лица погонщиков, менялись верблюды, но запах оставался неизменным. Только невежда мог оттолкнуть этот запах. Ведь среди прочего, было здесь все, что необходимо и красавице и воину, и владыке и рабу, и тайным повелителям могущественного Востока.
Были здесь оливковое и сандаловое масла, всевозможные благовония, пряности, афродизиаки. Был прекрасный турецкий табак и индийская конопля, ферганский опий и корни мандрагоры. Были здесь свечи самых причудливых форм, и искусно изогнутые мастерами подсвечники. Были масляные лампы, светильники, украшенные искуснейшими чеканщиками и ювелирных дел мастерами. Талисманы и обереги, немыслимой красоты каменья, украшающие шкатулки, в которых хранились и священные свитки Торы, и пергаменты Египетской Книги Мертвых. Иные книги были обернуты китайским шелком, иные сокрыты под толстыми кожаными переплетами, увенчанными каменьями. Впрочем, камни присутствовали везде. Они безумствовали, красуясь в поделках ювелиров, и соблюдали строгость в культовых предметах. Они присутствовали в волшебных амулетах, предназначенных для дорогих наложниц, и сверкали в роскошных платьях, сотканных рабынями. Камни венчали ножны дамасских клинков и ружей, они рассыпались среди оберег и прочих хитроумных поделок мастеров Востока, — старых и не всегда добрых колдунов.
Много разного люда прибивалось за время пути к каравану. Были среди них и мудрецы, чьи потрескавшиеся на солнце рты были сомкнуты неутоленной жаждой. Казалось, их познание несло им лишения, боль и страдания, а их мудрость была и горька и невыносима...
Но прошел караван мимо, растаял в мареве горячего песка, а он все стоял неподвижно на границе между реальностью и миражом, и никак не желал проститься со своим последним видением.
Музыка звучала во всем, а он стоял на краю скалы, словно птицу провожая душу поверженного в себе воина.
— Летим! — вскрикнула его нетерпеливая любовь, ревниво метнувшаяся ему навстречу.
И земля ушла у него из-под ног.
И он забыл, потерял себя.
На какое-то мгновение он забыл, что из гусиной кожи уже выткнулись перья. Забыл, что стал крылатым. И взлетел только после того, как успел удивиться тому, что стало с его телом...
|
